В современной России очень любят Realpolitik. То есть когда во внешней политике приоритет отдается прагматическим соображениям, а не идеологическим принципам. Проблема в том, что Realpolitik реализовывать тем легче, чем меньше соответствующее правительство зависит от общественного мнения.
Пример – визит правительственной делегации ФРГ в Москву в сентябре 1955 года, в результате которого между двумя странами были установлены дипломатические отношения. Постсталинское советское руководство пришло к заключению, что надо нормализовать отношения с Западом, сняв хотя бы часть перенапряжения, которой заставляло СССР находиться в состоянии постоянной мобилизации. В течение трех лет СССР отказался от территориальных претензий к Турции, подписал Государственный договор, определивший статус Австрии, ликвидировал Карело-Финскую ССР (то есть дал понять, что не будет более даже теоретически претендовать на присоединение Финляндии).
Но самым сложным вопросом стала нормализация отношений с ФРГ. В том числе потому, что германское общественное мнение требовало освобождения почти 10 тысяч немцев, находившихся в заключении в СССР. Для Германии они были соотечественниками, для СССР – военными преступниками, которым еще очень повезло. Пока они были подследственными, Сталин на время отменил смертную казнь, и их приговорили к длительным срокам лишения свободы. После ее восстановления появился прецедент вынесения смертного приговора такому заключенному (бывшему командиру дивизии СС "Мертвая голова" Бергеру) – формально уже по новому делу, "за саботаж строительных работ". Его казнили за несколько дней до смерти Сталина, после чего такая практика прекратилась.
И вот Аденауэр приезжает в Москву – и сразу же поднимает вопрос о возвращении осужденных. Запросная позиция СССР предельно жесткая – ее 10 сентября высказал Булганин: "Это - люди, потерявшие человеческий облик, это - насильники, поджигатели, убийцы женщин, детей, стариков… Нельзя забыть безвинно убитых, задушенных, заживо погребенных людей, нельзя забыть сожженные города и села, убитых женщин, юношей и детей".
Казалось бы, все ясно. Но дальше следуют несколько дней очень непростых переговоров – и уже 13 сентября Хрущев заявляет: "Мы вам даем джентльменское слово, что, как мы договорились, всех заключенных (вы их называете военнопленными, мы их называем военными преступниками) освободим или по амнистии или же передадим их вашему правительству как осужденных преступников, а ваше правительство может поступить с ними так, как оно найдет нужным". При этом принципиальное решение на уровне руководства КПСС о возможности возврата осужденных немцев было принято еще в июле 1955 года – так что Булганин 10 сентября играл в "злого следователя", стремясь добиться выгодных для СССР условий. В том числе чтобы вопрос о возврате осужденных не был официально увязан с установлением дипотношений.
СССР свое слово сдержал. Бундестаг проголосовал за установление дипотношений 23 сентября, а указ о репатриации был подписан 28 сентября, при этом 749 человек были переданы в качестве "неамнистированных преступников" с учетом тяжести совершенных ими деяний (среди них были охранники из Заксенхаузена, которых затем осудили в ФРГ). В Германии возвращающихся встречали цветами – это уже следующие поколения задумались над вопросами вины и ответственности. В СССР неудобную тему постарались притушить – если бы ее вынесли на широкое общественное обсуждение, такой размен вряд ли был бы одобрен. То, что для Булганина и Хрущева было элементом жесткого торга, "простыми советскими людьми", пережившими ужасы войны, воспринималось всерьез. Другое дело, что в условиях цензуры советское руководство могло управлять информацией – и взрыва протеста из-за компромисса в стиле Realpolitik не произошло.
! Орфография и стилистика автора сохранены
