Борис Ельцин оказался достаточно бархатным Луи Бонапартом. После его "18 брюмера" не последовало ни массовых репрессий против его противников, ни ликвидации завоеванных в Перестройку демократических свобод. Власть была еще способна на примирительные жесты вроде амнистии. Еще была способна на предложения "перевернуть страницу и двигаться вперед".
Невероятно мягкие по нынешним меркам политические нравы начала 94-го года были наследием периода до октября 93-го. Еще одним завоеванием перестроечной революции. Но переворот изменил, переломил вектор развития. Кульминацией, высшей точкой перестроечной революции был Август 91-го. Затем последовал период неустойчивого равновесия сил между обществом, пытающимся стать гражданским, и обновившей себя в ходе революции номенклатурной элитой, быстро превращающейся в новый господствующий бюрократическо-олигархический класс и стремящейся закрепить свое господствующее положение. Октябрь 93-го знаменовал начало движения перестроечной революции по нисходящей. Означал поворот к реакции, поворот к авторитаризму.
Широкое лицом российское начальство восприняло переворот однозначно: теперь снова все можно. Другое его последствие — только-только нарождавшемуся, еще не окрепшему гражданскому обществу переломили хребет. Наглядно показали, что "повторить" оно больше ничего не может, а верховенство права над волей власти, в которое общество только-только начинало верить, — иллюзия и обман. Переворот знаменовал наступление затяжной эпохи апатии. Нет смысла ни за что бороться. Нет смысла отстаивать свои права и интересы. Ведь "они" все равно сделают так, как захотят. "Они" показали, как они это делают. Общество с переломанным хребтом, глубоко расколотое событиями 93-го года, было неспособно противостоять реваншу бюрократии. Зато с ним можно было делать что угодно.
И наконец, результатом переворота была продавленная залпами башенных орудий Конституция, превратившая представительные органы в бессильный придаток исполнительной власти и окончательно развязавшая руки правящей верхушке. В России с ее самодержавно-бюрократической наследственностью баланс "ветвей власти" по-американски невозможен. Либо законодательная власть будет формировать исполнительную, либо исполнительная власть будет формировать законодательную под себя. Конституция 93-го года сдвинула баланс распределения власти настолько, что президент получил возможность почти всегда продавить утверждение своего правительства даже очень оппозиционной Думой. Этого оказалось достаточно, чтобы уже через десять лет Администрация президента начала формировать состав Думы, оппозиция из нее испарилась, а сама она стала "не местом для дискуссий".
Таким образом, в Конституции 93-го года был изначально заложен механизм постепенного уничтожения демократических свобод. Механизм, позволивший правящей бюрократии постепенно подмять под себя все. И это не было просто ошибкой ее вполне либеральных авторов. Они осознанно исходили из того, что российское общество в силу своей политической незрелости ("тупое совковое быдло") добром не согласится терпеть болезненные издержки рыночных реформ. А потому надо максимально ограничить возможности представительных органов связывать руки исполнительной власти.
Как бюрократия воспользовалась полученной свободой, известно. Именно на период после 93-го года приходится пик вакханалии расхапывания госсобственности чиновниками и близкими к ним лицами. Конечно, было бы преувеличением считать депутатов Съезда и Верховного Совета истинными представителями "простого народа". Скорее, они представляли различные группы интересов, конкурировавшие за получение своей доли в разворачивающейся приватизации. Но если бы эта конкуренция сохранилась, столь наглый захват богатств страны околокремлевским кланом был бы невозможен. Бюрократия вынуждена была бы действовать с большей оглядкой и на конкурентов, и на закон, и на общество в целом. Приватизация прошла бы более демократично. Глядишь, и "простой народ" получил бы чуть больше. В конце концов, это и была бы та самая "конкуренция элит", в условиях которой, по словам либеральных теоретиков, по мере созревания недостаточно зрелого гражданского общества вызревает настоящая демократия.
Я не верю в возможность идеально честной и справедливой приватизации, при которой каждый получил бы теоретически причитающуюся ему долю национального богатства. Кто-то неизбежно должен был свою долю потерять, а кто-то — ее подхватить. Но масштабы экспроприации новой олигархией "общенародной собственности" в свою пользу поражают. Любому школьнику понятно, что, когда в стране в условиях десятилетнего экономического спада стремительно возникают из ничего гигантские состояния, они формируются не путем создания новых нужных обществу ценностей, а путем присвоения ценностей, произведенных другими. Новые крупные собственники если и не воровали сами при попустительстве правительственных чиновников, то как минимум принимали от чиновников украденное ими.
Праволиберальные экономисты оправдывали это необходимостью скорейшего запуска капиталистического механизма в стране, в которой просто неоткуда было взяться людям, способным честно купить гигантов советской индустрии. Но, как любят говорить правые либералы, когда обосновывают необходимость сворачивания социальных программ, бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Этой мышеловкой оказалась всеобщая круговая порука, повязавшая между собой бюрократию, бизнес и криминал. Молодой российский капитализм формировался как предельно олигархический, при дистрофичном и зависимом от "сильных мира сего" среднем классе. Но и новые финансовые магнаты висели на крючке у чиновников и силовиков. При такой системе определяющим залогом успеха становилось не наличие предпринимательских способностей, а близость к власти, умение организовывать не новое технологически продвинутое производство, а заказные убийства конкурентов и рейдерские захваты.
Кроме того, результаты приватизации в любой момент могли быть оспорены обществом. Проведенный раздел собственности был не только незаконным юридически, болезненным социально, но и оскорбительным для элементарного чувства справедливости. Поэтому и бюрократы, и олигархи были кровно заинтересованы в формировании такой системы власти, которая от желаний народа не зависит. В выстраивании авторитарной системы надолго. И в этом их с самого начала полностью поддерживала значительная часть либералов.
Понимая, что их вариант "быстрого запуска капитализма" может быть навязан стране лишь обманом либо силой, так называемые "молодые реформаторы" сделали ставку на бюрократию, а не на общество. Бюрократия ответила им взаимностью — поддержкой их "программы реформ". Даже при недостатке западного экономического образования классовое чутье верно подсказало ей, какие личные перспективы открывает ее представителям "приватизация по Чубайсу".
Бюрократы и "либералы" нашли друг друга. Вот и разгадка абсолютной непотопляемости "либеральных экономистов" во всех правительствах постсоветской России.
"Либеральные экономисты" не только поддержали переворот 93-го года, но и усиленно подталкивали Ельцина к нему. Внесли свою лепту в трагическую развязку и представители творческой интеллигенции. Поэты и художники не обязаны разбираться в юридических тонкостях и политических хитросплетениях. Недостаток политического профессионализма компенсируется у них обостренной способностью сердцем чувствовать, где правда, а где ложь. Остается лишь сожалеть, что у многих замечательных людей родовая травма унизительной жизни под властью советской партноменклатуры и панический страх перед возвращением той жизни притупили эту способность.
Можно объяснить и понять многое. И эксцессы разъяренной толпы, которой объяснили, что она — отработанный человеческий материал, неспособный вписаться в прекрасный новый мир. И испуганный крик тех, кого "защитники Конституции" грозились перевешать как "жидомасонов" и "американских агентов". Защитите нас от этой Конституции! К черту такие законы! Я бы не стал бросать камни в тех, кто тогда просто испугался. Еще раз — это все можно понять. Труднее понять отсутствие рефлексии через 25 лет.
Окончание следует...
