Беларусский режиссер, журналист и активист Андрей Гнёт провел год под арестом в Сербии, семь месяцев из него – в тюрьме. Все это время режим Лукашенко пытался добиться его экстрадиции на родину по политически мотивированному делу об уклонений от уплаты налогов. Гнёт – соучредитель Свободной ассоциации спортсменов SOS BY, объявленной в Беларуси "экстремистским формированием", признан политзаключенным правозащитной организацией Dissidentby. Он был освобожден из-под домашнего ареста 31 октября и при поддержке международных правозащитников и демократических сил Беларуси эвакуирован в Европейский Союз. Корреспондент Каспаров.Ru поговорил с режиссером о тюремном опыте, преследовании диссидентов за рубежом КГБ и ФСБ и разнице между творческой и спортивной средой Беларуси и России.
– Прошло два с половиной месяца с момента, когда ты вышел на свободу. Как ты себя чувствуешь?
– У меня есть два варианта, либо соврать, либо сказать правду. Я могу соврать и сказать то, что от меня хотят услышать. Что да, всё классно, мы победили и всё закончилось. На самом деле, всё совсем не так.
Я не хотел бы использовать тюрьму в качестве мерила какого-то физического или морального самочувствия, потому что тюрьма — это не ценность, а как раз их отсутствие. Но мне приходится. И, честно скажу, после заключения даже жизнь в коробке на улице – это лучше. Но есть то, к чему не был готов ни я, ни многие люди, которые меня окружают. Когда я вышел на свободу, демоны, с которыми мне приходилось бороться целый год, стали выходить наружу. Это и посттравматический синдром, и огромное количество стресса и тяжелейших психологических травм. Честно говоря, я не ожидал, что все будет именно так, потому что, когда ты находишься в заключении, каждый день ждёшь экстрадиции, естественно, цель – оказаться на свободе и в безопасности, причем где угодно.
Но кроме сложной психологической ситуации, есть еще и тяжелые внешние обстоятельства. Вот мой таймлайн: 2020 год, протесты, мы очень многое потеряли. 2021 год, моя первая эмиграция в Москву (Активист уехал после того, как получил повестку в ГУ СК по Минску, сотрудничающее с КГБ за подписью О.В. Малькевич, уже известную по участии в политических делах против Романа Протасевича и Эдуарда Пальчиса, повестка была верифицирована BELPOL. Россия на тот момент была одним из простых способов покинуть Беларусь в силу отсутствия фактической наземной границы – прим. ред.). 2022 год, начало войны, моя вторая эмиграция, в Таиланд. Каждая новая эмиграция забирает у тебя что-то. Ты теряешь финансово, ты теряешь психологически, ты теряешь людей.
В 2020 году во время протестов
И вот 2023 год, тюрьма, следственный изолятор внутри тюрьмы, арест в чужой стране. Меня как дерево вырвали с корнями из моей жизни, которая и так уже дважды ломалась, и еще и корни эти к чертям обрезали. Семь месяцев тюрьмы и пять месяцев домашнего ареста, то есть год лишения свободы, который я провел в абсолютно чужой для себя стране, без близких, без друзей. Я бы сравнил это с полетом в космосе. И вот, корни уже высохли: я лишился работы, лишился некоторых социальных, профессиональных, дружеских связей. За такое время происходит многое. Про тебя забывают.
И вот после этого меня выбрасывает как рыбу без воды в совершенно чужом для меня городе, одного. Хорошо, здесь оказалась правозащитница из Libereco (немецко-швейцарская правозащитная организация, занимающаяся защитой прав человека в Беларуси и Украине – прим. ред.) Аня Лимантава, которая, буквально, учила меня как ребенка, как покупать билеты на метро, в какой магазин ходить. И оказалось, что кроме того, что я многое потерял, что моя семья, моя собака и кошка где-то там, в 10 тысячах километров от меня, я еще и в вакууме. Нет места для жительства, нет работы, нет источника дохода, и надо со всем этим заново учиться разбираться! В каждой из этих точек у меня дыра. Например, если ты меня спросишь, где я живу, я скажу, что за два месяца в Берлине я поменял четыре квартиры и одну гостиницу. Я даже чемодан не разбираю, потому что тут очень сложно и дорого снять жилье, здесь такими вопросами занимаются за полгода, поэтому я живу в чужих квартирах, из которых временно уехали.
Я не жалуюсь, я просто констатирую факты, чтобы люди, которые могут оказаться в такой ситуации, и их близкие не то чтобы были к этому готовы, но хотя бы знали, что выход на свободу такой же тяжелый, как и попадание в тюрьму. Это самое неожиданное открытие, которое я сделал.
– А каким был период домашнего ареста?
– Честно, под домашним арестом было комфортнее. Я понимал безысходность ситуации и принимал это как данность. У меня была относительная стабильность на пять месяцев (по законам Сербии по процедуре экстрадиции невозможно держать иностранца под арестом более 12 месяцев – прим. ред.). Я не верил, что Сербия меня отпустит раньше. Я себе сказал: "Окей. Все, что мне нужно сделать, это чтобы меня не экстрадировали, чтобы за мной не пришла полиция и чтобы какой-нибудь КГБшник или ФСБшник не выбил дверь и меня не похитил".
Домашний арест.
Человека в тюрьме лишают личного пространства. К тебе в любой момент могут прийти с обыском и заставить снять трусы. Ты даже не можешь свою задницу спрятать, если вдруг на нее захотят посмотреть. Ты становишься человеком, который больше не принадлежит самому себе. Конечно, после этого остро необходимо получить какой-то островок личного пространства, в котором ты был бы уверен, на который ты как на фундамент мог бы наступить ногой. Под домашним арестом он появился.
– А сейчас ты ощущаешь свободу?
– Сейчас мой статус абсолютно непонятен. Мне дали немецкую гуманитарную визу менее чем на три месяца. У меня нет разрешения на работу. Я живу на остатки донатов и деньги, которые присылают друзья, я решил, что это в долг, иначе что-то брать мне стыдно. У меня остается 4 страницы в паспорте, а паспорт поменять невозможно (граждане Беларуси не могут поменять истекший документ без возвращения в страну – прим. ред.). Более того, по этому паспорту мне небезопасно передвигаться, потому что режим может опять придумать какое-нибудь фейковое обвинение, опять объявить меня в розыск в Интерпол, либо попытаться меня вытащить по двухсторонним соглашениям с какой-нибудь страной. Так было с Сербией. Они же меня держали под арестом, потому что есть двухстороннее соглашение о выдаче, уже после того, как Интерпол отменил мой розыск.
Поэтому мне нужна легализация, мне нужен какой-то статус, какой-то проездной документ, который даст мне возможность перемещаться в пространстве и продолжать работу. Я – снимающий режиссер, моя профессия не привязана к какой-либо стране. Журналист тоже отчасти кочевник, политический активист, которого приглашают на конференции – тем более. И поэтому, когда у меня нет хоть какой-либо свободы передвижения, для меня это равнозначно продолжению ареста. Я всю свою жизнь занимался именно этим. Я, конечно, могу, если будет нужно, и такси водить, и улицу мести, но почему я должен отказываться от своей личности и начинать жизнь с нуля?
А как же наши права? Как же защита людей от политических репрессий? То есть так легко сломать человеку жизнь, получается? И мы позволяем диктатуре совершать такие вещи просто росчерком пера, одной лживой бумажкой?
Сейчас моя личность стерта, сейчас меня можно назвать, не знаю, не Андреем Гнётом, а Иваном Ивановым и вручить мне в руки отбойный молоток и, в общем-то, другую личность. Но это не я. И я на это не согласен. Да, я знаю, что я не вернусь в Беларусь. Я знаю это еще с 2021 года. Но я должен иметь возможность строить свою жизнь дальше. У меня есть для этого мои личные способности, и я хочу, чтобы официальные органы, система, которая меня окружает, позволила мне это сделать. Да, я на свободе, но пока я не свободен.
– А что внутри, оставило ли заключение свой отпечаток? Многие бывшие политзаключенные говорили мне, что от своеобразного арестантского мироощущения трудно избавиться.
– У меня такое есть. Сейчас мы с тобой разговариваем, я пью кофе, делаю то же самое, что я делал в тюрьме. Сейчас объясню.
У меня очень серьезно подорвано здоровье. И физическое, и ментальное. Я попал в тюрьму с диагностированной клинической депрессией. Я начал терапию за три месяца до этого. И вот, у меня конфисковывают все мои лекарства, и 17 дней я добиваюсь того, чтобы мне эти лекарства вернули. Резко прерывать терапию строго запрещено. У меня начинается чудовищный синдром отмены. Мне возвращают лекарства. И так происходит пять раз за семь месяцев. К тому же, будем откровенны, тюрьма это самое неправильное место, чтобы лечить человека от депрессии и тревожности. Домашний арест тоже.
В Берлине у меня нет страховки, та, которая была прежде, закончилась в Сербии, и никто не знает, как оформить новую с моими документами. Я не понимал, где мне найти лекарства, которые я не могу купить в аптеке, потому что мне не могут выписать рецепт.
Все эти обстоятельства, это ощущение беспомощности и подорванности, несколько раз возвращали меня к мысли о том, что я бы хотел вернуться под домашний арест. Но я понимаю, что это абсурд, даже думать об этом звучит очень странно.
В тюрьме есть определенный механизм выживания. Меня ему обучил глава черногорского наркокартеля, который, фактически, был моим ангелом-хранителем в следственном изоляторе, какой бы когнитивный диссонанс эти слова не вызывали. К сожалению, я вынужден был притащить этот навык в реальную жизнь и включить сейчас. Так вот: четыре недели назад я перешел на тюремный режим жизни. Я засыпаю рано, я просыпаюсь рано, я стараюсь спать одно и то же количество времени. Я как не пил, так и не пью алкоголь. Я ем строго по графику, я каждый день занимаюсь спортом.
Да, я очень радуюсь свободе. Я счастлив от того, что мы победили, но я столкнулся с новым вызовом.
Сейчас у меня третья серия моего сериала. Она называется "Возвращение себя к себе и возвращение домой". Я все еще самолет, который летит, но никак не может сесть, потому что не может выпустить шасси. И пилот знает, что если он без них попытается сесть, то самолет разобьется. А значит, пока есть горючее в баках, надо лететь. И за это время, может быть, можно придумать, как починить шасси.
– Мне кажется, то, что ты говоришь о своем опыте, очень важно. Тему адаптации к обычной жизни после тюрьмы не так часто обсуждают.
– Сербы мне рассказывали про их тюрьму, как она ломает психику. Все, с кем я сидел, были преступниками, не первый раз попавшими туда. И они мне объяснили, что в тюрьме есть три стадии.
Первая – это от нуля до трех месяцев, когда человек адаптируется и выбирает дорогу, по которой ему идти. Их, оказывается, две. Одна – дорога борьбы и сохранение самого себя – это то, что выбрал я. Когда у тебя есть жесткая дисциплина, когда ты пытаешься не жрать всякую дрянь, когда ты пытаешься очищать свой разум, очищать свои мысли, заниматься спортом, общаться с людьми нормально, ни с кем не конфликтовать.
Вторая – дорога разложения, когда ты говоришь себе, что ты уже в тюрьме и хуже уже не бывает. Человек питается дешевым шоколадом и чипсами, которые можно купить в тюремной лавочке вместо орехов и консервов, не занимается ничем, появляются проблемы с гигиеной.
Дальше от трех месяцев до трех лет он находится на одном из двух путей. Либо борется, либо сдается. А после трех лет наступает стадия, как они мне сказали, невозврата. Они считают, что девять из десяти человек после трех лет попадают в тюрьму снова не потому, что они такие закоренелые преступники, а потому, что уже не понимают, как вернуться к нормальной жизни. И это в сербской тюрьме, в которой условия колоссальным образом отличаются от российской и, тем более, беларусской тюрьмы. Люди даже в других странах не могут вернуться к нормальной жизни после этого опыта.
Я общался с одним дядькой, который был в тюрьме десятый раз. При этом он такой очень позитивный человек, возраста практически моего отца. Я ему говорю: "Златко, зачем ты в тюрьме десятый раз?" Он отвечает: "Ты знаешь, вообще мне здесь нравится. И больше всего в тюрьме я люблю быть зимой". Говорит, отопление на свободе дорогое, а в тюрьме все бесплатное. "У меня здесь друзья. У меня здесь есть, с кем общаться. На свободе у маня никого не осталось. Друзья со мной больше не дружат. Соседи меня опасаются".
– В одной книге об американской тюрьме меня потряс рассказ бывшего заключенного. Он только-только вышел на свободу, зашел в закусочную, увидел, условно, три разных хот-дога на выбор, заплакал от беспомощности и подумал, что хочет обратно в тюрьму.
– Это абсолютная правда. Когда я вышел из тюрьмы под домашний арест, мне выделили один час в день для выхода из дома, в строго фиксированное время. Ну и, конечно, мне нужно было что-то есть, пойти в магазин. В первый день я его нашел, и, господи, мне страшно об этом говорить, но я ничего не купил. А знаешь почему? Потому что я растерялся. Я ходил между полок, рассматривал продукты, читал про них. Когда я очнулся, у меня оставалось семь минут, и нужно было бежать домой. Еду мне купили мои адвокаты, которым я тогда не признался, что произошло.
Потом уже я купил еду сам, и, когда стал ее выкладывать из пакета, понял, что взял абсолютно все то же самое, что и в тюремном магазине. И вот я думаю, что я вообще делаю, что происходит? Это чудовищно. И потом, конечно, приходилось объяснять себе, что уже можно разрешить себе жить. Не надо покупать вот эту "консерву" из тунца. Если ты хочешь тунца, можно за те же самые деньги купить тунца.
Я всего лишь семь месяцев пробыл в тюрьме. Что говорить о людях, которые там находятся годами, и что говорить, например, о беларусских политзаключенных, о некоторых из которых мы ничего не знаем уже два года. Мне просто страшно себе представить, что происходит с ними.
– Как тебе было после всего этого оказаться в таком интенсивном водовороте событий? Недавно ты вручал награду на 37-м Европейском кинофестивале.
– Это один из самых крупных европейских кинофестивалей, за всю его долгую историю на нем никогда не выступал ни один беларус. После года заключения, всего лишь через месяц после того, как меня выпустили, я оказываюсь там. Первым. То есть я с корабля сразу попадаю на бал. С вот такой офигенной честью, невероятной честью для меня. И невероятной ответственностью.
На 37-м Европейском кинофестивале
Потому что на меня ведь смотрят не только как на абстрактного Андрея Гнёта, режиссера. На меня смотрят как на представителя моих людей. Представителя всего нашего сообщества, которое борется против диктатуры. Я не могу подвести. Я не могу быть кем-то, кто будет выглядеть сломленным. Потому что, во-первых, я не сломлен. А во-вторых, я никогда не допущу того, чтобы меня сломали. Я не допускаю самой мысли, что мы проиграем диктатуре.
Наверное, я волновался. Мне казалось, что нет. Когда я послушал свое выступление, я услышал, как дрожит мой голос. Я подумал, ничего себе, первый раз слышу, чтобы он дрожал. Но я прошел это радостно. Наверное, потому что это даже где-то за гранью моего восприятия.
Я стоял в кулуарах, и 10 минут со мной разговаривал Рэйф Файнс, который сам ко мне подошел. Я смотрел ему в лицо и думал, господи, со мной разговаривает Волан-де-Морт. Я помню запах парфюма Жюльет Бинош, потому что она меня обняла и поцеловала, и говорила, как она рада, что я остался на свободе и что я жив. А до этого я помнил только ее изображение с экрана. Вим Вендерс назвал меня по имени, он знает, как меня зовут. Конечно, я не ожидал такого.
Мне это дало огромный прилив энергии. Потому что я вдруг оказался в своей среде, в творческой, в киношной. Я вдруг оказался в своем аквариуме. А ведь все последнее время я находился в абсолютно чужом аквариуме, в котором еще и кислота, условно, вместо воды.
И конечно, я очень горд тем, что впервые со сцены этого кинофестиваля прозвучали слова "Беларусь", "беларусы", "диктатура". Потому что про Беларусь, к сожалению, очень сильно забыли. Я не вижу никаких других инструментов вернуть внимание мирового сообщества к политзаключенным, продолжающимся репрессиям, пыткам, кроме как постоянно стучать во все двери, говорить об этом, даже если мы повторяемся, даже если мы говорим об этом уже десятки раз.
– По твоим ощущениям насколько, например, в Сербии, понимают, что происходит в Беларуси? Насколько это интересует людей?
– Это может прозвучать неожиданно, но на самом деле очень сильно интересует. Во-первых, сербы сами по себе довольно эмпатичные. Во-вторых, они беларусов, как и русских, считают своими братьями. Во многом, честно скажу, это, навязанный нарратив сербской пропаганды. Но все-таки, некая общность славянских народов присутствует.
И, кроме того, у сербов есть своя большая беда под названием Вучич. Сербия — это страна, которая, скажем так, местами против Европы и против Америки, потому что у них есть боль, связанная с бомбежками 99-го года и войной в Югославии. А нынешнее правительство Сербии эту рану расковыривает специально, чтобы разобщать людей. Но даже для тех, кто, условно, против Европы, Вучич все равно – проблема.
Когда простые сербы узнавали про ситуацию в Беларуси, когда я им рассказывал свою историю, нужно было видеть, насколько они были впечатлены. Например, ко мне приходили чинить кондиционер два простых рабочих парня. Они посмотрели на мой браслет на ноге (браслет слежения в связи с домашним арестом – прим. ред.) и стали задавать вопросы, слово за слово, и в итоге мы долго говорили о Беларуси. Они сказали: "Мы за Вучича голосовали все время, но у нас есть ощущение, что наш Вучич тоже идет куда-то не в ту сторону, мы этого очень боимся". Сербия, на мой взгляд, идет по очень опасному пути авторитаризма, и сами сербы это чувствуют, и наш опыт им очень важен.
Сербское общество разделено на две части. Это, условно, проправительственно настроенные граждане и оппозиция. Причем, по моему опыту общения, оппозиционно настроенных сербов намного больше, чем половина. Протестное движение очень активное.
С другой стороны, некоторые сербы считают, что Беларусь существует чуть ли не как регион России. Влияние российских спецслужб и ФСБ в Сербии очень велико, а мою страну правительство рассматривает через призму России. То есть фактически аннексия Беларуси на каком-то таком психологическом уровне для многих стран уже произошла. Кроме прочего, это было очень опасно для меня. Вмешательство российских спецслужб сделало бы мое спасение почти невозможным, поэтому адвокаты просили меня не давать комментариев российским оппозиционным СМИ, но несколько раз я нарушал это.
Мне кажется, что как раз Сербия – это страна, граждан которой проблемы Беларуси трогают гораздо больше, чем людей в среднестатистической стране-члене ЕС. Больше, чем, например, в Германии, где я сейчас. Немцы больше вовлечены в события на Ближнем Востоке, чем в то, что у них происходит буквально за соседней европейской дверью.
– В СИЗО ты, наверное, рассказывал свою историю. Удивляло ли окружающих, что ты, фактически, политзаключенный?
– Да, это было очень сложно объяснить. Меня опасались. Они думали, что я какой-то агент, подсадная утка. Ты, наверное, "нюшкало", так мне говорили, это такое сербское слово – "вынюхиватель". Недоверие к себе я испытывал на протяжении первых нескольких месяцев, пока про меня не стали появляться публикации в медиа, в том числе, в сербских газетах. Для других заключенных это был абсолютный разрыв шаблона.
До этого стандартная реакция на мою историю – такого не может быть. "Не арестовывают за политику. У нас в тюрьме таких как ты не было ни разу. И мы вообще не слышали, чтобы здесь в тюрьме кто-то сидел за политику. Когда-то здесь сидел Слободан Милошевич, ровно под нашей камерой. Но это когда было? А сейчас уже не те времена. Еще раз мы задаем тебе вопрос. Кто ты такой? Что ты здесь делаешь?", – это я слышал постоянно.
Оказалось, что некоторые из зеков, когда у них были свидания с родственниками, просили, чтобы те меня погуглили и проверили, действительно ли такой человек существует. Потому что в камере ты должен понимать, с кем ты находишься, если ты преступник. А то посидит с тобой стукач, послушает, а потом даст на тебя показания.
Потом меня приняли. Более того, я каким-то образом стал для них моральным авторитетом. Некоторые заключенные, кто немножко говорил по-английски, подходили во время прогулки и рассказывали, как им психологически тяжело, а я советовал, как не падать духом. Я старался пропагандировать здоровый образ жизни, здоровые отношения между людьми.
В тюрьме находился заключенный, который обвинялся в совершении заказного убийства человека из окружения Вучича. Как он говорил, ему стали мстить. Этого заключенного держали в СИЗО под следствием семь лет. Однажды он подошел ко мне на прогулке и сказал, Андрей, нам надо поговорить. Как я мог отказать такому уважаемому человеку? Он говорит: "Мы профессиональные преступники, ну что мы делаем? Мы воюем с противоборствующими кланами, мы людей нехороших убираем, мы с полицейскими воюем. Убивают нас, мы убиваем. Ну это наша жиза, это так у нас заведено. Но ты знаешь, так как ты, я бы никогда не смог". Я спрашиваю – в смысле? Он говорит: "Понимаешь, я же воюю против отдельно взятой полиции, а ты воюешь против всего государства и всей системы. Я тебя очень уважаю, потому что я бы так не смог".
Это было удивительно – получить такой вот "респект" от профессиональных преступников. Поэтому, да, можно сказать, я был своего рода обезьянкой, с которой все фотографируются. Во-первых, я иностранец, во-вторых, я совершенно не "криминалец", как они говорят, и я для них был очень интересным персонажем.
– Расскажи, как ты пришел в активизм. Насколько я понимаю, ты интересовался политикой и до 2020 года. Тем более, ты заканчивал журфак.
– Журналистику я выбрал осознанно в 15 лет. Я понял, что хочу работать на радио, на телевидении, мне хотелось не только слов, но и картинки, звука, связи с аудиторией. Дальше огромное влияние на меня оказал сам журфак, в том числе на мое протестное становление. Факультет журналистики БГУ в 1999-2004, когда я учился, был кузницей, где ковались свободные люди. Преподаватели учили нас: смотрите, думайте, анализируйте, вы имеете право высказываться и должны доносить информацию до людей.
Первое протестное "открытие" для меня произошло как раз в 1999 году, когда я пошел на "Марш свободы" (шествие, организованное оппозицией в ответ на планы объединения Беларуси и России в единое государство – прим. ред.). Уже тогда на улицы Минска вышло около ста тысяч человек, и это в двухмиллионном городе. Когда я это все увидел своими глазами, а не с экрана телевизора, куда уже проникала пропаганда, я убедился, что там находятся не наркоманы и проститутки, как рассказывали власти, а живые, хорошие, умные люди. Я увидел много нашей национальной символики, которой так не хватало. И тогда я абсолютно точно осознал, что в Беларуси что-то не так. С тех пор, конечно, я был очень политизирован.
Сильно меня затормозило, что в моей стране в сфере радио и телевидения с 2006 года, фактически, действует запрет на профессию, на журналистику. Еще тогда независимых не осталось, все станции и каналы превратились либо в развлекательные, либо в пропагандистские. Поработав в развлекательном контенте, я понял, что он для меня абсолютно пустой. Я сохранял какую-то связь со средствами массовой информации, периодически писал статьи, делал репортажи. Но я по своей сути не пишущий журналист, а теле. Поэтому я нашел для себя другой способ высказываться – через коммерческую режиссуру, через рекламу.
Мы недооцениваем, как она влияет на людей. Ты каждый день видишь десятки рекламных плакатов и фотографий. Это работает иногда страшнее пропаганды. Но это можно использовать и в позитивном ключе. Я пытался привить людям другие эстетические ценности, желание другой более свободной жизни. Если ты посмотришь все мои рекламы, они очень европеизированные. Нет ни одной колхозной или советской, стереотипы советского общества я высмеивал. Потому что лукашенковская диктатура все-таки просоветско-прокоммунистическая.
То есть, одна половина меня ушла в коммерческое творчество. А другая половина была в тени, все время чего-то ждала. И вот в 20-м году я наконец-таки дождался.
Я понял, что надо действовать, и весь опыт, все накопленные знания и мою энергию нужно использовать, чтобы поддержать протест. Так появился SOS BY (Свободное объединение спортсменов Беларуси, признанное режимом Лукашенко "экстремистским формированием" в 2022 году – прим. ред.).
– Ты – один из его основателей, но до недавнего времени ты не был публичен в этом качестве. Почему?
– Это было абсолютно осознанное решение, находиться в тени. Как мое собственное, так и всех членов Свободного объединения спортсменов Беларуси. За спортсменами есть хоть какая-то защита, они известны на весь мир, за них могут вписаться спортивные федерации. Прессовать и репрессировать известного человека намного сложнее, чем неизвестно. Ну а я в этом смысле кто? Да никто.
Если бы я раскрыл свою личность, когда мы создали организацию в 2020 году, меня бы мгновенно посадили и лишили бы SOS BY ее процессора. Мне не хотелось славы, я не собирался на своем политическом активизме делать карьеру. Я просто боролся как обычный человек, как и все остальные люди, просто хотел вернуть себе свою страну, законы и справедливость.
Остальное – жесткий расчет, потому что я прекрасно понимал, что, когда человек попадает в тюрьму, он уже ничего не может сделать. Как бороться против диктатуры, пока ты на свободе? Шифроваться, использовать чужие мобильные телефоны, никогда не светить свое имя, надевать маску, не подходить на протестах к спортсменам, держать дистанцию, стараться не попадать на фотографии.
– Как у тебя появилась идея создания именно объединения оппозиционных спортсменов?
– Во-первых, надо понимать, на чем держится диктатура Лукашенко. На силовиках, на деньгах и на пропаганде. А спорт – это часть громадной государственной машины пропаганды. Кроме того, для Лукашенко спорт всегда был еще и любимой игрушкой. Он всегда говорил, что его дети – это рабочие-крестьяне, которых он кормит одной сиськой, а спортсменов он кормит другой. Лукашенко считает, что всех спортсменов сделал он сам. А здесь они вдруг поворачиваются и говорят – уходи. Это же очень серьезный удар, в том числе морально-психологический!
Во-вторых, спортсмены, беларусские олимпийцы, созрели к такому объединению.
Моя ближайшая подруга Елена Левченко, участница Олимпиады, самая известная беларусская баскетболистка, рассказывала как спортсмены недовольны тем, что происходит в стране, как их заставляют участвовать в фейковых хоккейных матчах, где диктатор обязательно должен выиграть, как их вынуждают ходить на какие-то лукашенковские мероприятия в качестве практически эскорта.
С Еленой Левченко.
И когда в 2020 году их заставляли собирать подписи за Лукашенко, они стали отказываться, их стали увольнять и репрессировать. Люди стали лишаться работы, стипендий, профессии. Спортсмены сказали: мы не игрушки в руках диктатуры, мы не эскорт, мы личности. Наших достижений мы добились ценой своего здоровья, кровью и потом. Почему мы должны плясать под дудку какого-то сумасшедшего старика?
И третье, мы ходили с Леной на все протесты, и на одном из них мы подошли к линии оцепления, к ментам, и они ее узнали. И стали в нее вглядываться, поднимать забрала на шлемах, перешептываться. Я увидел эту реакцию. Я увидел их перепуганные, растерянные лица. Они думали, что протестуют какие-то там непонятные люди, а здесь к ним вышел их кумир. Понимаешь, беларусы любят свой спорт, очень уважают своих спортсменов. И вот эти менты готовы у Лены взять автограф, но она стоит по другую сторону баррикад. И это, конечно, тоже очень сильно разрушает постулаты пропаганды.
Когда я это увидел, я сказал: "Лена, как было бы здорово, если бы на следующий марш мы вышли с какой-то растяжкой, да хоть трубку обоев купить в магазине и краской на них что-то нарисовать. Только надо, чтобы ты была не одна. Может быть, есть какие-то твои друзья-спортсмены, которые тебя поддержат?" И это стало отправной точкой.
В SOS BY был и важный правозащитный посыл, не только в отношении спортсменов. Мы вместе его закладывали, когда писали тексты. С самых первых видеообращений спортсменов-олимпийцев, мы говорили, что спорт не существует без болельщиков. Ни один футбольный матч не может происходить на пустых стадионах. И сегодня наших болельщиков избивают на улицах, сажают в тюрьмы. И мы, спортсмены, не можем молчать. Мы должны выйти и защитить наших людей.
К слову, в современной мировой истории вы не найдете ни одного примера подобной гражданской ассоциации именитых спортсменов какой-то другой страны, которые объединились, чтобы бороться с диктатурой.
Мы пытались к этой организации присоединить российских спортсменов. Бессмысленно абсолютно, они непробиваемые. Они говорят – спорт вне политики – при этом ходят на все путинские мероприятия.
– А что по поводу твоих коллег по индустрии рекламы, по киноиндустрии и, шире, про людей искусства? В Беларуси не все из них поддержали протест. В России очень многие публично поддерживают Путина, войну, кто-то предпочел молчать. В чем причина на твой взгляд: страх, конформизм, или, может, искренняя позиция?
– Я работал в треугольнике Минск-Киев-Москва 15 лет своей режиссерской карьеры, как и многие другие люди из творческих профессий. Все друг к другу ездили в гости, все друг с другом работали. "Старые песни о главном" Первого канала снимались в Киеве, мы же все это знаем. Это была огромная коллаборация и проникновение рынков и ресурсов друг в друга.
Что касается Минска. До того, как мы создали SOS BY, мы пытались сделать какое-то объединение режиссеров Беларуси. На эту встречу нас собралось человек четыре-пять. Мы грустно друг на друга посмотрели, и я сказал, ребята, ну что мы сделаем вчетвером или впятером? Все согласились. Было понятно, что и подключить кого-то еще мы не сможем. Ну просто потому, что нас в Беларуси действительно мало. Решили, что каждый будет делать что-то сам, чтобы бороться за нашу общую победу. На этом разошлись. Кто-то стал что-то делать, а кто-то не стал.
В России вообще ничего подобного не было. И когда я в Москве рассказывал про наши протесты, меня вообще никто не воспринимал серьезно в киносфере и в сфере продакшена. Практически все воспроизводили нарративы пропаганды про Запад, который купил протестующих. Так, стоп, ребята. Я хожу на все протесты. Я организовываю некоторые протесты. Я знаю все изнутри. Нам никто не платит. Мы сами тратим деньги на то, чтобы купить краску, купить материю для транспаранта, снять студию, арендовать оборудование. Я рассказывал, как это происходит. Меня слушали, но как бы так.
Я отлично помню, как у меня был спор с одним продюсером. Мы сидели в баре, и он говорит: "Слушай, я вообще Путина не люблю, но я не против, пускай будет нашим президентом. Он нам подходит". Я спрашиваю: "Почему? Неужели ты не видишь, что вы скатываетесь к ужасной махровой диктатуре?" А он: "Мы сейчас с тобой сидим в классном баре. Посмотри, какая Москва офигенная, рынок растет, все растет, работы много. Пока я зарабатываю нормальные деньги, пока я могу вот так вот веселиться, пить коктейль, слушать музыку, ездить за границу на отдых, да мне вообще все равно. Да мне посрать". Я спросил, а как же политзаключенные. Он ответил, что это далеко от него. Страна большая, ничего страшного. Такой побочный эффект от власти Путина.
А после того, как Россия начала полномасштабную войну в Украине, после того, как все стало еще хуже, большинство беларусских творцов, крупных, крутых, покинули Беларусь. Оказались изгнаны, как и я. Осталась лишь небольшая часть людей, которые решили стать конформистами. "Молчуны" говорят, да, мы все понимаем. Это полный п****ц. Да, это ужасная диктатура, но что вы, оппозиционеры, сделаете? Ну, значит, будем вот так вот жить. Зато есть работа.
После 2020 года я отказывался от любых проектов, в которых у компании была бы хоть какая-то доля государственной собственности. Потому что я не хочу помогать государственным предприятиям, которые работают на Лукашенко. Я не хочу и не буду у них брать ни копейки. Некоторые менее разборчивые коллеги решили, что деньги не пахнут. Они находятся в Беларуси и чувствуют себя там большими звездами, потому что настоящие-то звезды уехали.
В России ситуация еще более интересная. Большое количество специалистов свалило после 2022 года, чтобы избежать мобилизации. Получили вид на жительство в Европе, документы, перевезли сюда свои семьи, детей. Но они как работали в России, так и продолжают туда летать на съемки, называя это бабло-творчеством. И снимают они для государственных корпораций. Может быть, снимают втихаря и прямую пропаганду. Люди живут какой-то странной двойной жизнью. Подстраиваются под ситуацию, не пытаясь на нее повлиять или изменить. Я спросил одного человека в Берлине, не хочу называть имена, как у него с работой в Европе, пора же ее искать. Он ответил: "Да зачем? У меня в Москве работы до хрена". Вот такая вот интересная двойная мораль.
У беларусов такого нет. Думаю, во многом потому, что мы пережили 20-й год и видели своими глазами, как власть просто подминает народ под себя кирзовым сапогом, делая это нагло, беспринципно, жестоко. Мы все это видели. Поэтому беларусы так не поступают. Для беларусов это такой, знаешь, коллаборационизм.
– Какого развития ситуации в Беларуси ты ожидаешь в 2025 году? Я не могу не спросить, так или иначе в январе режим Лукашенко будет имитировать выборы.
– Я не хотел бы заканчивать интервью на грустной ноте, потому что я в целом человек позитивный. Но я хочу быть объективным.
Столкнувшись за этот год, с одной стороны, с диктатурой, а, с другой стороны, с борьбой части сил в демократическом сообществе Беларуси против своих же, я испытал очень много разочарований. При этом я вижу, что мировое сообщество недостаточно активно и недостаточно агрессивно в борьбе с раковой опухолью. Они все ждут и думают, что это как-то само собой рассосется.
Есть еще проблема политэмигрантов. А мировое сообщество как будто из фильма "Кин-дза-дза", живут на планете Альфа, ходят в белых одеждах и выращивают кактусы. А мы с тобой находимся на планете Плюк, где вот эти кошмары происходят. И, в крайнем случае, если мы все такие грязные, ужасные из этих диктатур попадаем на их территорию, они нам не предлагают стать членом сообщества Альфа и надеть белые одежды. Они хотят сделать из нас кактусы, потому что так проще. Это то, что я испытал на себе, хотя мне не нужны ни пособия, ни общежитие, ни какая-то поддержка, мне просто нужна возможность работать. А дальше я все сделаю сам. Оказывается, так нельзя.
Поэтому я смотрю на 2025 год без каких-либо надежд, но и без пессимизма. Каким он будет, с тем и будем работать. Как смотрит доктор на больного. Он не может прекратить болезнь в один миг, просто продолжает терапию и рассчитывает, что она сработает. Но может, конечно, и не сработать.
Я смотрю на 2025 год без каких-либо надежд, но и без пессимизма.
А за диктатуру я не хочу загадывать, только за нас.
Вот что я хочу сказать всем нам, и себе: "Не останавливайтесь. Просто идите вперед, как вы шли, делайте то, что вы делали. Рано или поздно упорство приведет к результату".
Вот в это я точно верю, потому что мировая история не знает примеров вечных диктатур. Ни одна империя не просуществовала вечно. Вопрос во времени. Сейчас мы живем в очень ускоренном темпе. То, что раньше происходило за сто лет, сейчас может случится за пять. Поэтому я сохраняю надежду, что мы сможем из этого выбраться.
Интервью брал:
