Сегодня исполняется 44 года как отмечается День Политзаключенных. Этот день можно и нужно чтить как день памяти жертв ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ.
Когда это день учреждали брежневско-андроповские политзэки, они имели ввиду именно тех, кто был отправлен в лагеря, тюрьмы и психотюрьмы именно за свои слова и дела.
Никакого отношения к сталинскому и большевистскому террору и сталинским военным преступлениям (геноцидным депортациям военного времени) это не имело.
Потому что большевистские вожди и Сталин проводили не "репрессии", а террор.
Это были не политические репрессии, при которых, избегая политики (в самом широком - советско-тоталитарном - понимании этого термина), можно было избежать репрессий, но именно ПОЛИТИКА ТЕРРОРА, политика социального, конфессионального (преимущественно - против православных, украинских и польских униатов и литовских католиков) и этнического террора, включая в него как этническую локализацию организованного голода и массовые депортации, так и умышленное уничтожение национальной культурной элиты.
Даже более узкие рамки послевоенного сталинского политического террора не превращают его в репрессии, потому что у его жертв не было возможности избежать ареста, пыток, смерти.
Это террор был постепенно остановлен с апреля 1953 года. Дальше пошли политические репрессии. Террор - как уничтожение и преследование целых социальных категорий был возобновлен 15 лет назад - делом ЮКОСа, когда возник феномен "путинской опричнины" и началось уже повальное уничтожение - "как класса" - независимых предпринимателей.
Вот с Третьим рейхом тут ведь как-то разобрались. Отдельно - Холокост (Катастрофа), отдельно холокосты цыган (народ рома), геев и наследственно-больных. Отдельно - обвальные антикоммунистические, антидемократические и антикатолические репрессии начала 30-х. Отдельно - преследования участников антинацистского подполья и военного мятежа 1944 года. Отдельно - террор на оккупированных территориях .
У нас же все смешали - в угоду концепции XX съезда о "незаконно репрессированных честных советских гражданах". А остальные были - "заядлые враги соввласти".
Ну, да, если бы в Германии пошли этим путем, то поставили бы памятник Рэму, Штрассеру и другим штурмовикам, как жертвам эсэсовского террора. И чтили бы память жертв гитлеровских репрессий 30 июня.
А день 30 октября - он был придуман (и отмечался голодовками - за которые бросали в ШИЗО) как день солидарности с АКТУАЛЬНЫМИ ЖЕРТВАМИ политических репрессий, а не почитание реабилитированных комиссиями Шверника и Яковлева.
Еще и еще раз - вся эта "вселенская смазь" происходит только потому, что нет официального признания преступлением против человечности большевистского и сталинского террора, преступлений против мира в виде действий против Афганистана (два раза - 1929 и 1979 годов), против Финляндии, Польши, Румынии, Балтийских государств.
А то было бы просто: Берия реабилитирован как английский шпион, но признан виновным за Катынь и операцию "Чечевица" (депортация вайнахов 23 февраля 1944).
И нет вопросов, может ли быть на монументе жертв коммунистического террора имени "каналостроителя" и организатора Голодомора Генриха Ягоды...
* * *
Приложение
"День политзаключенного в СССР" родился в Дубравлаге
Рассказывает известный правозащитник и диссидент Кронид Любарский.
"Каждый год, начиная с 1990-го, когда в ознаменование этого дня в Москве на Лубянской пло-щади был установлен валун-монумент, проходит митинг памяти.
Россия дожила до этого дня, но миллионы россиян — узников “архипелага” — не дожили и не уз-нали об этом. День политзаключенного навсегда останется для нас днем памяти о них : слово “зека” стало уже неотъемлемой частью истории России.
Россия дожила-таки до дня, когда можно сказать, что в ее тюрьмах и лагерях уже нет полити-ческих заключенных. Разумеется, есть — и, наверное, всегда будут — несправедливо арестован-ные, жертвы наветов и мести того или иного бюрократа, но политических репрессий как обду-манной государственной политики сейчас в России нет.
Как это начиналось
История возникновения Дня политзаключенного в СССР обросла мифами. Я слышал по меньшей мере с десяток “правдо-подобных” историй о том, как и при каких обстоятельствах это произошло. Поскольку мне довелось в свое время стоять у истоков этого Дня, стоит, пожалуй, сегодня, в его двадцатилетие, рассказать об этом немного подробнее.
Я прибыл “на зону” весной 1973 года — в 19-й лагерь Дубравлага в поселке Лесной (по-мордовски Умор). Политический лагерь начала 70-х годов представлял собой немного странное зрелище. Сейчас, задним числом, я могу сравнить его с нынешним рос-сийским обществом, а еще точнее – “обществом” СНГ.
Политлагерь того времени был самым свободным местом в СССР. Арест и заключение вообще обладают огромным освобож-дающим воздействием : в твоих отношениях с государством наконец-то наступила полная ясность. Тебе не надо уже более таиться (а вдруг и не арестуют ?), разрабатывать тактику поведения на следствии (а вдруг поменьше дадут ?). Наши цели были ясны, задачи определенны. Политзек — это духовно свободный человек.
Так вот к чему я веду : духовно освободившиеся люди немедленно повели себя в лагере так, как в другой части мира вели се-бя эмигранты, а сегодня на просторах СНГ ведут себя граждане, сбросившие узы тоталитаризма. Политзеки разбились на на-циональные землячества, почти не общавшиеся между собой. Российское землячество к тому же разделилось на множество групп (“от анархистов до монархистов”), также с подозрительностью относившихся друг к другу. Свобода порождает много-образие, но только что обретенное многообразие, “плюрализм” чреват раздробленностью, утратой чувства общности. Маятник качнулся в другую сторону.
Для меня, неофита, полагавшего, что я вот-вот встречусь со сплоченными когортами политических бойцов, это было нек-оторым разочарованием. Очень скоро стало видно, что рознь к тому же весьма искусно подогревается и насаждается лагерной администрацией, будь то местный “кум” и “чекист” или “кумовья” и “чекисты” из Управления Дубравлага.
Их искусству мы могли противопоставить только нашу неопытную решимость. Результат нетрудно было предугадать. При по-пытке передать на волю пакет документов о жизни лагеря я вместе с группой новых своих друзей из разных лагерных груп-пировок весьма быстро загремел на полгода в ПКТ — внутрилагерную тюрьму.
ПКТ научило тому, что кроме амбиции надо иметь и амуницию и что внутрилагерное политическое сопротивление — это дело, которое надо делать с умом, если, конечно, не хочешь новых жертв. Вместе с тем все более созревала убежденность, что для преодоления внутрилагерных разногласий очень важно организовать и провести общую для всех политических и националь-ных “конфессий” крупную акцию внутрилагерного сопротивления, которая показала бы, что при всех наших различиях мы здесь противостоим единому противнику и готовы действовать совместно. Эта акция с необходимостью должна быть успеш-ной — иначе она может только еще более деморализовать лагерь. “Обкатывая” эту идею в прогулках вокруг барака с друзь-ями из разных группировок, я понял, что у нее много сторонников и она имеет все шансы на успех.
Было бы очень здорово, если бы эта объединенная политическая акция лагерного сопротивления вышла за пределы одной нашей зоны. В мечтах виделось нечто, организованное во всех политических зонах Советского Союза.
Встречи “на больничке”
На ловца и зверь бежит. В разгар размышлений на эти темы, в апреле 1974 года, меня “выдернули” из зоны и отправили “на больничку” — общий для всех политических зон Дубравлага больничный комплекс, расположенный в поселке Барашево (3-й лагерь).
Это было замечательное место. Если “черные” — заключенные строгого режима, находившиеся в разных зонах, имели шанс рано или поздно встретиться друг с другом (этапы между зонами были явлением обычным), то встреча “черного” и “полоса-того” — заключенного особого режима была совершенно исключена. Единственное место, где они могли встретиться, — это “больничка”. На ее территории находились терапевтический и хирургический корпуса для “полосатых”, и пациентов этих корпусов каждый день на час выпускали на прогулку. К ним можно было подойти и поговорить. Недосмотр режима, а зек — существо такое, что умеет пользоваться каждым недосмотром.
Здесь я и встретил Алексея Мурженко, человека, который произвел на меня глубочайшее впечатление. На особый режим он попал как участник знаменитого в свое время ленинградского “самолетного” процесса — суда над группой евреев, пытавших-ся угнать самолет, чтобы привлечь внимание к запрету на легальный выезд из СССР. Мурженко и Юрий Федоров были единственными неевреями, принявшими участие в этой акции. За их плечами уже была общая политическая отсидка ...
Каждый день по часу мы с Алексеем кружили вокруг хирургического барака, сразу же почувствовав друг к другу доверие и симпатию. Очень быстро выяснилось, что в среде “полосатых” обсуждаются такие же идеи совместных действий, какие я немедленно изложил Алексею. Рыбаки издалека увидели друг друга.
Тут же возникла и была принята идея проведения некоего “всесоюзного дня” наподобие Дней рыбака или шахтера, но Дня не советского, а антисоветского — Дня политического заключенного.
Быстро было достигнуто согласие о том, что этот день должен стать днем “показа флага”, когда каждый политзек громко и открыто провозглашает те идеи, которые и привели его за решетку. Надо сделать так, чтобы мировое сообщество в самой кон-центрированной форме получило представление о всем спектре политического сопротивления в СССР. Формы возможны бы-ли любые : прежде всего, конечно, всеобщая голодовка, отказ от работы (забастовка), публикация открытых писем, заявле-ний, обращений.
Долго спорили о названии. “День советского политзаключенного” был отвергнут, ибо наши друзья прибалты или евреи — бу-дущие израильтяне не приняли бы такого определения. В конце концов была принята констатация географического факта : День политзаключенного в СССР.
Встал вопрос о дате Дня. Нам с Алексеем сразу было ясно, что любые варианты, связанные с какими-либо знаменитыми да-тами, существенными для той или иной национальной или политической группировки, заранее неприемлемы, ибо вызовут обоснованную ревность, чего нам вовсе не хотелось. Дата должна быть нейтральной. Далее, мы понимали, что день не может быть назначен на близкую дату : нужно время для оповещения всех лагерей. Прикинув практические возможности, мы оста-новились на октябре, который еще тем был хорош, что позволял немного подпортить наступающий великий революционный праздник. Мурженко назвал наугад 15-е число. Я, поколебавшись, предложил 30-е, сыгравшее в моей зековской судьбе важную роль (использовав тем самым “служебное положение в личных целях”). На том и порешили.
Разработав план дальнейших действий, мы с Алексеем Мурженко разъехались по нашим лагерям (точнее, нас развезли). Идея Дня политзаключенного начала свое шествие по лагерям.
Совместными усилиями
В реализации замысла нам очень помогла лагерная администрация. Бурные обсуждения через сеть стукачей скоро достигли ушей администрации, которая почувствовала : что-то готовится !
Реакция ее была примитивно рефлекторной : разорвать кружок заговорщиков, разбросать их по разным лагерям. Это как раз то, что стратегически они не должны были бы делать. Для них разумно было бы локализовать заговорщиков в одном месте, задушить их безвестностью. Вместо этого очень скоро по всей системе политлагерей Мордовии и Пермской области идея Дня политзаключенного была успешно разнесена. Даже в единственную в то время политическую тюрьму — во Владимир — эта весть успела доехать : меня выдернули из 19-й зоны сначала в 17-ю, а затем через суд устрожили режим и отправили в “кры-тую”, во Владимир. Я прибыл в тюрьму как раз вовремя, 20 октября, привезя и туда весть о разработанном плане.
Для передачи информации о предстоящем дне на волю неоценимую роль сыграли наши зековские жены, которые во время свиданий запоминали и передавали ее диссидентскому сообществу в Москве. Диссиденты имели выход на иностранных кор-респондентов, а через них — на демократическую общественность Запада.
Наверное, с течением времени будет восстановлена история того, как год за годом отмечался День политзаключенного в СССР в разных лагерях. Десятки людей, рискуя многим, принимали участие в его организации и в лагерях, и на воле. Не могу не вспомнить, например, украинца Сергея Бабича, без помощи которого письма, заявления и обращения политзеков 19-й зоны Дубравлага, подготовленные специально к первому Дню, наверное, никогда бы не достигли воли.
Сережа, мастер на все руки, вкладывал наши документы в сувенирные доски, которые изготовлялись, в частности, в нашей рабочей зоне — на деревообделочном заводе, который был занят изготовлением в качестве главной продукции деревянных часовых футляров для Пензенского часового завода. Трудно было догадаться, что в этих досках, отделанных шпоном ценных древесных пород и покрытых лаком, с пейзажем или женским портретом на лицевой стороне, запрессованы целые пачки “антисоветчины”.
Затем художник Борис Пэнсон — еще один “самолетчик”, но из Риги, мастер “человеческого подхода”, убеждал мастеров-”вольняшек” отправить на нейтральный адрес “сувенир” из зоны. Просьба эта, подкрепленная “подарком” — шарфом или пер-чатками, переданным кем-либо из жен или матерей, обычно исполнялась. “Вольняшки” все же не рисковали и отправляли наши “сувениры” не из поселковой просматриваемой почты, а из Пензы, куда они регулярно ездили в командировки.
День политзека получает признание
Первая пресс-конференция, посвященная Дню политзаключенного в СССР, была организована 30 октября 1974 года Сергеем Ковалевым на квартире Андрея Дмитриевича Сахарова. На ней были оглашены и документы, полученные из лагерей, и заявления московских диссидентов. В этот день политзеки Мордовии, Пермской области и Владимира начали свою первую согласованную акцию.
Позднее организация этой пресс-конференции станет одним из пунктов обвинения самого Сергея Ковалева, которого аресто-вали в конце 1974 года. Ныне имя Ковалева известно всем : он — первый Уполномоченный по правам человека Российской Федерации.
В последующие годы идея Дня распространилась по всем лагерям СССР с удивительной для этих учреждений скоростью. День этот начали отмечать не только в политических лагерях, но и в общеуголовных, куда, как известно, также помещали многих подлинных политзеков (по статье 190-1, по “религиозным” статьям, по сфабрикованным уголовным обвинениям).
В “перестроечное” время День политзаключенного в СССР вышел на улицы Москвы. В 1989 году была организована живая цепочка вокруг здания КГБ на Лубянке со свечами в руках. 30 октября 1990 года на той же Лубянской площади перед зданием Политехнического музея усилиями общества “Мемориал” был установлен валун с Соловецких островов — оттуда, где, по словам Солженицына, “Архипелаг возник из моря”.
В 1991 году решением Верховного Совета Российской Федерации 30 октября, День политзаключенного, был объявлен нацио-нальным днем памяти.
Не дай нам Бог эту память утратить, чтобы не пережить этого прошлого снова.
Обращение К. Любарского
“К друзьям на воле и за решеткой” в связи с третьей годовщиной (1977 г.) Дня политзаключенного в СССР было написано во Владимирской тюрьме и потайным образом отправлено на волю
Дорогие друзья !
Вот уже третий год, как мы с вами отмечаем День политзаключенного в СССР. Третий год подряд политзэка, взявшись за руки, заявляют всему миру: “Мы продолжаем борьбу”.
Кто же мы, политзэка ? За что боремся ? В чем состоит наш сегодняшний долг ?
Мы все очень разные. Кто только не приводит в трепет советскую власть, в ком только она не видит угрозы для себя ! <...>
Но эта пестрота, отсутствие монолитности, кладбищенского единодушия, конечно же, не от нашей слабости. Многообразие – естественная реакция на тоталитаризм. И при всем многообразии — мы едины. Все мы — политзаключенные в СССР. Все мы волею судеб оказались на переднем крае борьбы, все мы, хотим мы этого или не хотим, первыми приняли на себя удары репрессивного аппарата и противостоим ему. <...>
Но, конечно, это не единственное и не главное, что соединяет нас. Гораздо важнее то, что все мы, вместе с вами, друзья, представляем собой неотъемлемую часть движения сопротивления нарождающегося по всей стране и по ту и по эту сторону колючей проволоки. И мне кажется, что при всей внешней несовместимости и противоположности наших устремлений уже сейчас можно сформулировать ту общую платформу, с которой солидарны все.
Часто приходится слышать упреки в слабости или даже отсутствии у нас пресловутой положительной программы по многим ключевым социальным вопросам. Эти упреки справедливы лишь отчасти. Мы живем в стране, где конкретная информация о действительном состоянии дел в промышленности и сельском хозяйстве, об уровне жизни и социальной структуре населения превращена в государственную тайну или же просто отсутствует; где социальные исследования находятся в зачаточном состоянии, причем выяснение истины отнюдь не является конечной целью; где тайная (в первую очередь от своего народа) дипломатия давно определяет внешнюю политику; где в отношениях “власть — народ” отсутствует какая бы то ни было обратная связь и подлинную реакцию народа приходится выяснять лишь при сомнительной помощи КГБ.
В этих условиях формулировать уже сейчас конкретную программу по большинству основных экономических вопросов было бы неоправданным авантюризмом. Ясно, что начинать надо с создания условий, в которых выработка такой программы оказалась бы возможной. Это в первую очередь означает обеспечение основных гражданских свобод: свободы слова и печати, собраний и ассоциаций, свободы передвижения внутри страны и за ее пределы. Это означает прекращение судебных и внесудебных расправ по политическим мотивам, полную амнистию политзэка и возвращение политэмигрантов. Это означает полную доступность всей актуальной информации о положении в стране каждому гражданину, т. е. полную гласность внутренней и внешней полити-ки. Когда такие условия будут созданы, положительная программа, а точнее, программы не замедлят появиться.
Это и есть тот минимум, на основе которого, как мне кажется, объединяемся мы все, к какой бы “конфессии” мы себя ни отно-сили, — и минимум этот не так мал, ибо — “вначале было слово !”.
Разумеется, движение, ставящее перед собой такие задачи, есть в первую очередь движение политическое. Именно в качестве такового мы себя и заявляем. Но не в меньшей степени оно есть также и движение моральное. Те, кто в таком движении участ-вует — и здесь политзэка в первых рядах, — ставят перед собой еще одну важную задачу : преодолеть присущую нашему об-ществу инерцию страха, накопившуюся в нем на протяжении десятилетий, воспитать новое поколение свободных людей — внутренне свободных, дабы они могли себе отвоевать свободу внешнюю ! Это необходимо делать, и это делается. Силой сло-ва. Силой примера, явочным взятием всех прав, в которых нам отказано. <...>
В меру наших сил мы стараемся выполнять эти задачи. И силы эти нам придает сознание собственной правоты. Мне кажется, каждый политзэка не может не ощущать ежедневно дыхание истории, своей причастности к ней. Эта сопричастность вовсе не определяется тем, сохранит ли история в своей памяти наши имена или нет. Наше величие или ничтожность тут ни при чем. Просто мы знаем, что правда с нами. Рылеев и Костюшко, Шевченко и Герцен, Кошут и Чернышевский — это не их, а наша с ва-ми история, как бы ни пытались ее узурпировать. И поэтому не случайно сегодня, в День политзаключенного в СССР, мы повто-ряем вновь и вновь старый славный девиз, ставший и нашим девизом : “За вашу и нашу свободу ! ”
В феврале 1987 года началось массовое освобождение политзэков ..."
Воспоминания написаны в 1994 г.
С сайта международной правозащитной организации "Эмнэсти Интернэшионал"
! Орфография и стилистика автора сохранены
