Хотя я буду писать не о политике: есть простая формула, предвещающая неминуемое поражение Путина и вместе с ним катастрофу России. Завоевания Путина, как сегодняшние, так и перспективные (если предположить, что он долго не успокоится и будет пытаться возвратить столько совка, сколько получится) экономически нецелесообразны. За исключением Прибалтики, которую взять будет сложнее, чем Казахстан, это все не приобретения, а приключения на жопу.
Собирать еще более бедные и нецивилизованные территории, чем твоя (если не устраивать из них колониальную соковыжималку с конвейером трупов), убыточное занятие. И смысл его только в потворстве амбициям, как своим, так и массовым. А это ценности символические, причем не имеющие шанса быть конвертируемыми в ценности материальные. А символические ценности, не конвертируемые в материальные, – это эрекция в пустыне. Или гири на ногах пловца в бурном море. И не утонуть он не может, чего, увы, не понимает, хотя это и очевидно достаточному числу вменяемых образованцев в России и за её пределами, с ужасом, надо сказать, наблюдающих за общественным самоубийством из-за дешевых понтов.
Так почему Путин не в состоянии увидеть, понять, просчитать, получить совет, рекомендацию, способную предотвратить или уменьшить катастрофу? Феномен велосипедиста, не имеющего возможности прекратить крутить педали, чтобы не грохнуться с байка, не предлагать: когда садишься на велик и начинаешь лететь с горы, время подумать и остановиться всегда есть. Почему Путин вместе с его окружением оказались не способны увидеть очевидные и примитивные ошибки своих расчетов: пусть ему удалось бы проглотить всю Украину, а заодно Приднестровье с Туркменией: на хрена козе баян – вопрос остается. Зачем брать то, что рвет твои паруса в клочья, что дырявит тебе борт, что является балластом по определению?
Ответ, предложим, пока намеренно предварительный и уклончивый – не смог понять, потому что понять не в состоянии. И здесь Путин не одинок, он вместе со всеми, потому что у каждого из нас существует свой порог понимания, свой уровень компетенции и квалификации, преодолевая который, мы не в состоянии осознать что, собственно говоря, случилось. То есть только что нашего ума (а он таков, какой есть) вполне хватало на относительно здравое понимание проблем, предлагаемых для решения, но вот перейден этот невидимый рубикон, и мы – в банном тумане, который видят те, кто умнее, а мы не замечаем совершенно.
Потому, как то, что выше нашего разумения, для нас не существуют, как не существует тех, кто умнее, потому что за пределом понимания и квалификации, мы перестаем воспринимать то, чего не понимаем. И в зависимости от культурных и образовательных традиций: либо считаем все, что превышает наш уровень понимания, ничтожным, несущественным, неправильным, запутанным, плохо изложенным, мутным и претенциозным. Либо, если мы принадлежим к очень небольшому числу людей, имеющих высокую квалификацию в какой-нибудь области (не обязательно в той, где столкнулись с превышением уровня понимания), смиренно осознаем ограниченность наших возможностей.
Моделей, описывающих эту ситуацию, немало, но все они её вольно или невольно упрощают, сводя к какой-нибудь понятной формуле. Будь это принцип Лоуренса Питера о том, что в иерархической системе каждый старается подняться до уровня своей некомпетентности. Или эффект Даннинга-Крюгера, которые разделили всех испытуемых на две уже упомянутые группы: одни имеют довольно низкий уровень квалификации, но при этом уверены в своем профессионализме и высокой компетентности. (Если, однако, проэкзаменовать их уровень знаний и даже наглядно продемонстрировать им, насколько он низкий, они продолжают быть уверенными в том, что знают много больше остальных и умеют почти все). Другие, напротив, обладают высокой квалификацией в той или иной области, но при этом считают, что они недостаточно компетентны и умны, чтобы разбираться во всем остальном. Иначе говоря, умные и образованные склонны сомневаться и преуменьшать свою компетентность; зато имеющие ограниченный ум и низкую квалификацию не в состоянии осознать свою ограниченность, пока стена не остановит их.
Это мы не упомянули скептиков: скажем, Джонатана Хайдта, иронически оценивающего возможности нашего разума при выборе политического или конфессионального решения. Или Даниэля Канемана, уверенного, что все пути ведут к неправильным выводам. Но это крайности, не способные помочь нам понять самоуверенную глупость, хотя и объясняющие, почему самообман сильнее ума: дабы не потерять веры в иллюзию, способную хоть как-то структурировать пространство жизни. Есть и психологические основания у проблемы самокритичности, о субъективности которой рассуждает Стивен Левин, казалось бы, далекий от наших интересов: "Мы редко узнаем состояние своего ума, так как большую часть времени мы слишком с ним отождествлены… Мы судим обо всем и все комментируем с точки зрения образа самих себя в данный момент... Мы сами становимся состояниями ума вместо того, чтобы дать им возможность просто пройти через осознание".
Речь идет об интеллектуальной вменяемости, и трудно не узнать нашего пациента (и не только его) в этой тождественности между состоянием ума, всегда ограниченного, и стремлением уйти из реальности в субъективность, куда более для нас комплементарную.
То, что ситуация осложняется, если сама среда, в которой человек ставит эксперимент над собой и другими, не формализована, как не формализована общественная и политическая жизнь в России, и так понятно. Ибо лишена таких рутинных ограничений, как репутация, авторитеты, институты, традиции уважения самой процедуры формализации: то есть законотворчества и построения карьеры в соответствии с понятными формальными правилами игры. Как и то, как такая ситуация легко переходит из стадии курьеза, эпатажа, игры, своенравия – в диктатуру, тиранию, деспотию и прочие формы авторитарного и тоталитарного правления, которыми богата наша разнообразная история.
Конечно, о том же самом можно было сказать совсем просто (то есть еще более упрощенно): если человек не понимает, что он глуп, объяснить ему это невозможно. И напротив, если человек понимает и ощущает свою ограниченность, он не так уж и глуп, а скорее, и не глуп вовсе.
Но как помогает это понять Путина и может ли помочь? Ему или нам? Лунатику – вряд ли. В условиях тотальной лести и искаженной перспективы возможность быть услышанным, если говоришь не в унисон диктатору, публично порвавшему контракт самокритичности, стремится к нулю. Или, как точно заметил старый политзэк: "Характерно, что во всем гигантском гэбэшном сообществе не то что не было ни одного разумного человека, но одновременно – разумного и влиятельного, который мог бы заранее объяснить иллюзорность этого плана".
Разумного и влиятельного – это как раз то, о чем мы толкуем: знать как, знать об ошибке, предвидеть неминуемый провал, совершенно не означает быть услышанным. Куда лучше, если в качестве естественных преград для возомнившего себя непогрешимым становятся простые и формальные вещи: типа ограничения срока пребывания у власти, необходимость считаться с другими ветвями власти. Но что нам печалиться о том, чего нет. Скажем себе твердо – формальных возможностей остановить человека с ограниченными умственными способностями и мессианским строем сознания у нас нет, а сам остановиться он не может, потому что не видит совершаемых им ошибок. Как и сокрушительных последствий оных.
Если не вмешается случай, который может быть слабее дурной привычки и сильнее восточного всевластия, пьеса о человеке, который не на своем месте, о самомнении, победившем рассудок, о порочности законов из пластилина, которые замышляются (предположим) для блага, а потом тают на солнце и после зимней трансформации превращаются в противотанковые рвы войны кухарки за право управлять страной, слишком беспечной, чтобы заранее думать о последствиях, то пьеса будет доиграна до конца.
Не будет аплодисментов, не будут хлопать сидения о спинки кресел – никто не уйдет, не покинет зал до конца представления, ибо все пожарные выходы задраены как кингстоны у тонущего корабля. Никакой мальчик не крикнет под гул одобрения: король-то голый (а Путин-то дурак!/а Вовка-то ребеночка зарезал!). Это вам не сказка сына датской прачки, а реализм в высшем смысле. То есть поезд, с которого не сойти, хотя крушение заранее вбито в расписание и известно всем пассажирам. Не указано лишь время – проставьте сами.
